Замечательная еврейская поэтесса польского происхождения всю жизнь сочиняла на немецком языке и стала популярной в Веймарской республике. Затем бежала от нацистов и писала в эмиграции стихи – ироничные и трогательные, меланхолические и нежные. Но прежнего успеха в изгнании она так и не добилась. Лишь годы спустя ее творчество было открыто заново и по достоинству оценено поклонниками, пережив подлинный ренессанс славы. "Когда я смотрю на жизнь Маши Калеко, я испытываю благоговение, в котором смешиваются уважение и ужас", – призналась одна из ее почитательниц.

"Мы с детской верою пришли однажды в столетье, уничтоженное бурей"

Родилась она 7 июня 1907 г. под именем Голды Малки в галицийском Хржанове (Шидлове) между Краковом и Катовице.

Я родилась внебрачным эмигрантским ребенком

В маленьком городке сплетен.

Одна церковь, два-три врача

И большой сумасшедший дом.

Ее мать, Хайя Рейзель Ауфен, была родом из Австро-Венгрии, а отец, купец Фишель Энгель, – из России. Первая мировая война и угроза погромов забросила семью в Германию. Ее отец был интернирован как гражданин России, а она в 7 лет с матерью и сестрой Леей переехала сначала во Франкфурт, затем в Марбург, а когда будущей поэтессе исполнилось 11, поселились в Берлине-Шпандау. Тогда же родители зарегистрировали свой брак, и Голда Ауфен стала Машей Энгель. Три смены места жительства и школ за десять лет усугубили у девочки ощущение заброшенности и бездомности, которое будет сопровождать ее до конца жизни. "Я была уже тогда чужим, отцовским ребенком, любимым издалека", – писала она позже.

В Берлине Маша нашла, наконец, город, который стала считать своей родиной. Ортодоксальный отец поддерживал семью на плаву, работая в еврейской общине. Маша была своенравной: "Моим самым произнесенным словом в детстве было "Нет". В подростковом возрасте у нее возникает любовь к поэзии. В своих стихах она пыталась передать бодрость и бунтующую радость удивленного ребенка.

После школы одаренная девушка хотела продолжить учебу, но отец был против. Пришлось в 17 лет начинать трудовую жизнь в качестве стажера в "Бюро социального обеспечения рабочих еврейских организаций в Германии". Послевоенный Берлин отличали инфляция, массовая безработица, политические волнения, забастовки. Вместе с тем это время стало "золотыми годами" увеселительных мероприятий и расцвета культуры. Писатели авангарда Бертольт Брехт, Эрих Кестнер, Курт Тухольский, Йоахим Рингельнатц встречались в "Романском кафе". Маша тоже приезжала сюда после работы и общалась с ними.

Привлекательная девушка, веселая, остроумная, живая, быстро нашла свое место в богемной среде. Она посещала вечерние курсы по философии и психологии в университетах им. Лессинга и Гумбольдта, читала Ницше, Шопенгауэра. Жизнь рассматривала в духе буддизма как смену духовных перевоплощений-инкарнаций. "В мудрых книгах я читала, что каждые семь лет твоя личность меняется", – писала она в одном из стихотворений и свою юность относила к первой инкарнации. Именно тогда она пишет свои первые серьезные стихи. В них выражается протест против "закамуфлированности" жизни, черствости и скептицизма и одновременно – способность адаптироваться к трудным условиям. Это были строки о любви и расставании, о переполняющей сердце тоске и об одиночестве. Своим юмором, эротическим блеском и социальной критикой они покоряют сердца берлинцев времен Веймарской республики. Маша принимала жизнь такой, какова она была, твердо зная: "достаточно лишь жить на этом свете, чтобы излучать любовь".

С 1929-го газеты и журналы стали регулярно печатать самобытные стихи Маши Калеко (о смене фамилии см. далее), сделав ее популярной в кругах берлинцев. Им нравились образные сравнения и меткие наблюдения молодой поэтессы над повседневной жизнью, ее дерзкая смесь самоиронии, глубокой эмоциональности и меланхолии восточного еврейства: "Солнце липнет, как цемент. Деревья притворяются, что цветут... Дым от бензина вместо майских ароматов". Маша Калеко присоединилась к движению за новую объективность в литературе ("Neue Sachlichkeit"), за практическое взаимодействие поэта с миром и общественную активность, отвергая экспрессионизм и романтический идеализм. Из ее стихотворений возник особый жанр – повседневная лирика для большого города. В своей молодежной поэзии она воспевала жизнь "маленьких людей", особенно – скромный быт женщин-работниц и клерков, их надежды и разочарования, любовные похождения и ограниченные радости. Стихи Калеко, живые по тональности и глубокие по смыслу, были тепло встречены прессой и радовали публику. "В ней есть их игривость, сатирическая острота и остроумие, но есть и тоска, тонкая хрупкость, от которой захватывает дух", – заметил рецензент.

В 19 лет Маша познакомилась с филологом Саулом Аароном Калеко, учителем иврита, в 1926-м стала его женой и взяла фамилию мужа – так началась ее "вторая инкарнация". Она бросила нелюбимую службу, чтобы иметь время печатать его книгу. Написанный им учебник "Иврит для всех", предназначенный в первую очередь для немецких евреев, оказался крайне востребован. Хотя он начинался с посвящения "моей жене", Маша так и не выучила иврит. С 1930-го она работала на радио и в кабаре, ее положенные на музыку стихи исполняли известные певцы. А в январе 1933-го главный редактор издательства Rowohlt Франц Гессель опубликовал первую книгу Калеко "Лирическая скоропись. Стихи из повседневной жизни", о которой философ Мартин Хайдеггер позже писал ей: "Ваша книга показывает, что Вы знаете всё, что дано знать смертным". Затем через год появилась ее "Хрестоматия для взрослых". Маша становится членом Литературной палаты Рейха. Издаются ее критические стихи "Хор военных сирот" – антивоенный некролог Первой мировой войны:

Мы не знали, что такое ребенок.

Только голод пел нам колыбельную…

Потому что отец был в окопах,

влюбился в императора и отечество...

Отец давно не писал.

И однажды пришла телеграмма.

Затем мать надела черное,

А мы пережили войну.

После прихода к власти национал-социалистов культурный климат в стране резко изменился. Вскоре Машу Калеко исключили из Литературной палаты Рейха, ее поэзию как еврейки внесли в "список вредных и нежелательных произведений", ей запретили публиковаться. Но читатели любили ее стихи, размножали их на машинках и распространяли нелегально. Маша сперва не верила, что гитлеровский режим представляет смертельную угрозу для евреев. Она вынуждена была довольствоваться переводами с идиша стихов и рассказов Ицига Мангера и Давида Фришмана для "Еврейской общинной газеты", осваивала рекламную работу. Но вскоре поняла весь трагизм и безнадежность ситуации, ее охватил ужас перед ней:

Мы не имеем времени иного.

Налитую до половины чашу

Мы пьем, как полную, то участь наша.

Мы знаем – не наполниться ей снова.

Нас, избранных, ждет острый меч у рая...

Конец мечте, здесь царствуют лишь пули,

Спасти нас может только крик надежды.

Переход к "третьей инкарнации" в ее личной жизни произошел драматично: Маша родила вне брака сына Эвятара. Рассталась с Саулом, сохранив его фамилию в качестве псевдонима, и вышла замуж за отца своего ребенка – музыковеда и дирижера из Варшавы Чемио Винавера, который занимался обновлением еврейской хасидской хоровой музыки.

Мы были просто парой: Я и Ты.

Любили так, как только я и ты...

Встречались утром при любой погоде.

Единственным был каждый в своем роде.

"Всегда готовь в дорогу чемодан"

В сентябре 1938-го поэтесса с мужем и годовалым сыном эмигрирует из Рейха. Ее стихи, посвященные сыну, таят в себе тревогу, заботу и гордость молодой матери:

Крыша.

Черный человек, горькое лекарство.

Его называли: Берлин.

Ты научился снова вставать, когда падаешь.

Твоя коляска катила по свету.

Ты сказал спасибо и мерси,

Ты лингвистический гений.

Перед лицом нацистского террора она в отчаянии ассимилировалась и отвернулась от традиционного иудаизма, воспринимая его по-своему. "У нас нет друга в этом мире. Только Бог", – пишет она, начав бороться с собственной этнической идентичностью. И почти никогда не упоминает о своем еврейском происхождении ни в стихах, ни где-либо еще, лишь однажды заявив: "Я, бледное еврейское дитя Европы". В 1940-м в своем дневнике Маша записала: "Можно подать в суд? Нет! Мы все вместе. И везде война". А позже с горечью отмечала:

Чемоданы полны тоски,

Руки полны безделушек.

Одинокая, как ветер пустыни,

Бездомная, как песок:

Куда бы я ни поехала,

Я иду в никуда...

Молитвенные стихотворения Калеко, напечатанные тогда в немецко-еврейском эмигрантском журнале Aufbau, свидетельствуют об остроте ее духовного конфликта. "Внук Иова" начинается словами: "Как глубоко воспылал твой гнев на нас!", продолжаясь верой и надеждой:

Есть кто-то, кто думает обо мне.

Кто дышит мной, кто ведет меня,

Кто создает меня и мой мир.

Кто несет меня и кто держит меня.

А заканчивается строками:

Со слезами посеяли мы первое зерно,

И вот стебель, который мы срезали, пуст.

Что еще хочешь, Господи, излить на Иова?

Давай будем одинокими, а не покинутыми.

Еврейская история становится циклическим повторением библейских событий, ветхозаветный Иов – предвосхищением более поздних вторжений в судьбу его внуков, пораженных Божественным гневом. А в "Кадише" она упрекает Всевышнего за допущение Холокоста:

Я не хочу быть Господом Богом в это время,

Восседая и укрывшись за облаками,

Зная, что все бомбы и пушки

Плюют красной смертью на моих сыновей.

В стихотворении "Рецепт" Калеко в духе фатализма вновь обращается к гонимым евреям, вместе с тем призывая их к стойкости, мужеству и сохранению веры:

Гони все страхи прочь

И страхи перед страхами гони.

И в день и в ночь

Всегда спокойствие храни.

В шкафу на пару лет висит одежда,

Что будет хлеб, не оставляй надежду.

Для жизни нам не так уж много надо,

Дню каждому всегда должны быть рады,

Ведь временно, запомни, мир нам дан.

Всегда готовь в дорогу чемодан.

Всё, что должно случиться, то придет,

Навстречу горю не иди вперед,

И с мужеством гляди ему в лицо.

Как счастье, всё пройдет в конце концов.

Тогда же Маша посетила территорию будущего Государства Израиль, чтобы увидеться с родителями и сестрой, которые уже жили там. Однако оставаться в Палестине она не планировала, и только семь лет спустя, в следующей своей "инкарнации", снова побывала в Земле обетованной.

Стремясь помочь мужу создать еврейский хор и антологию хасидской музыки, Калеко с семьей переезжает в Нью-Йорк, сознательно избегая эмигрантских районов. В 1944-м они получают американское гражданство, а через год была издана ее третья книга "Стихи для современников" – один из немногочисленных тогда лирических сборников на немецком языке. Журнал Aufbau неохотно принимал стихи поэтессы, так как считал тоску по родине неактуальной темой. И в отечестве широкого отклика они не получили. Никому не известной живет Калеко в Америке, тяжело переживая разрыв с читателями. В течение 20 лет она писала в ящик письменного стола и тосковала:

Мое лучшее стихотворение на свете?

Я никогда не писала его.

Из самых глубоких глубин раздавила его.

И замолчала.

Эмиграция означала для нее не только внезапную потерю литературной славы, но и изоляцию от неповторимой языковой и творческой среды. Стало трудно воспитывать сына, переименованного в Стивена и стремительно становившегося американцем. Тяжело было видеть безработного мужа, надежды которого на карьеру в киноиндустрии разбились после недолгого пребывания в Голливуде. Маше приходилось подрабатывать случайными переводами и сочинением рекламных слоганов.

Отношения с Германией в послевоенный период складываются у поэтессы непросто. Испытывая острую ностальгию по городу молодости и успеха, Калеко в то же время не может простить ему ужасов войны и Холокоста. Так, в 1949-м поэтесса отказывается печататься в крупнейшем издательстве Rowohlt, в 1955-м соглашается отдать ему свои "Лирические стенограммы", но в 1963-м забирает у него право на издание. В 1956-м, после долгой разлуки, она посещает Германию. Ее стихи снова появляются в немецких газетах. Герман Гессе, Томас Манн, Альберт Эйнштейн и Альфред Польгар восторгаются ими. А переизданная "Лирическая тетрадь стенограмм" в 1960-м должна была получить литературную премию им. Теодора Фонтане, присуждаемую Берлинской академией художеств, но Маша отклоняет награду, которую должен был ей вручить бывший эсэсовец. Все эти метания объясняются тем, что во многих редакторах и членах жюри Калеко видела бывших нацистов и членов гитлерюгенда, перекрасившихся в демократов.

В том же году она по настоянию мужа возвращается в Израиль, но репатриация не стала осуществлением ее мечты, так как она не смогла свободно перейти на иврит и осталась без творческого круга общения. Стихи этого периода о ностальгии и потерянном отечестве – "Родиной себе избрала я любовь". В то же время она утверждает: "Я говорю с гордостью, что я от прадеда Гейне и тоже немецкий поэт. Мы любим свет и пламя!" Живя в Западном Иерусалиме, Маша в основном писала для взрослых, издала две детские книги, но так и осталась никому не известной немецкой поэтессой, и у нее не было ни одного выступления перед публикой. Ее творчество на данном этапе составляли в основном сонеты, миниатюры, эпиграммы.

Особое место в лирике Маши Калеко занимает концепция поэтического творчества, которая нашла отражение в стихотворениях "Никакой не модернист" (1968), "Немного славы" (1973) и "Женщина в культуре" (1977). "Не модернист" – своеобразный манифест, в котором Калеко признает себя "последним из могикан ироничной городской поэзии". В нем она полемически утверждает свои принципы поэтического творчества и дистанцируется от литературы усложненно модернистского направления, отстаивая идею простоты, понятности, свободы и близости поэзии к природе:

Пою, как птичка может петь,

Вернее, петь могла бы...

Мой лучший стих

Предельно тих.

Из глубочайших чаяний

Пишу молчанием.

И скромно заявляет: "Я просто жалкий воробей в лесу немецкой поэзии". В конце жизни поэтесса продолжает создавать "обиходную лирику" в манере "сознательной незамысловатости", перемежая мажор с минором. С гордостью признает: "Мои стихи охотно читают, но их к тому же и понимают!" Как отметил позже критик, это – "лирика на все времена, как у любого большого поэта".

Раз в год Калеко приезжала в Европу, чтобы возобновить контакты с издателями и друзьями, принять участие в литературных чтениях, но так и не смогла повторить прошлых литературных успехов. С годами в Германии начали вспоминать Машу, здесь проходили ее творческие вечера, издавались "Книга стихов для игривых детей всех возрастов" (1961), "Стихи в мажоре и миноре" (1967), "Небесно-серый поэтический альбом" (1968), "Как там на Луне" (1971), "У всего есть два минуса. Разумные и бессмысленные стишки" (1973). Тиражи их росли, о них печатались статьи. Пересиливая себя, Маша Калеко стала выступать по всей стране и даже подумывала о приобретении квартиры в Берлине, но состояние здоровья и тяжелые жизненные обстоятельства не дали осуществиться этим планам.

В "Стихах для современников" Маша Калеко призналась: "Я не боюсь собственной смерти, только смерти близких мне людей. Как мне жить, когда они уйдут?" В 1968 г. в Нью-Йорке внезапно умирает ее 30-летний сын Стивен, ставший успешным драматургом и режиссером. А спустя пять лет после продолжительной болезни скончался муж Чемио. Горе Маши безутешно, она снова оказалась в одиночестве. Крайне редко выходит за пределы своей квартиры, с трудом находит в себе силы снова писать. Осенью 1974-го она в последний раз побывала в Берлине и прочитала там лекцию. На обратном пути в Иерусалим ее здоровье настолько ухудшилось, что ей пришлось остановиться в Цюрихе и лечь в больницу на операцию по поводу рака желудка. 21 января 1975 г. Маша Калеко умирает, лишь на 14 месяцев пережив супруга – любовь всей жизни. Запретив произносить о себе траурные речи, она была похоронена на израэлитском кладбище Oberer Friesenberg в Цюрихе.

Ведущий немецкий литературовед Марсель Райх-Раницкий писал ей: "Ваши стихи, дерзкие и умные, и очень меланхоличные, смешные. Голос Маши Калеко звучит совершенно естественно, расслабленно и всегда немного смиренно". Большая часть ее бережно хранимого поэтического наследия была издана посмертно душеприказчицей Гизелой Зох-Вестфаль, чтецом и актрисой, написавшей первую биографию поэтессы "Из шести жизней Маши Калеко". Единственный перевод ее поэм на иврит был опубликован в периодическом издании Heliconin в 2009 г., затем издано полное собрание ее сочинений в четырех томах. Стихи Маши приобрели широкую популярность благодаря кабаретистам, исполняющим песни на ее слова. Поэтесса Анна Райнсберг в предисловии к ее книге "Пара сверкающих лет" пишет: "Маша Калеко знала кучу практических вещей... Всё попадало в стихи. И в какие стихи! Она поэт умный и все понимающий. Она философ маленькой жизни маленьких людей. Да, она сентиментальна, но без слезливости. Ее стихи скорее суровы и очень честны. В них – доверительная интонация, мягкий, снисходительный к человеческим слабостям смех, разговорный язык". А теолог Иоганн Клауссен так сказал о ее творчестве: "Это поэзия на высочайшем уровне, но за ней легко следить и понимать ее. И поэтому она не остается в тюрьме авангарда". В стихотворениях Маши Калеко воплотились мечты о добропорядочности, скромности и вечной женственности.

Источник: "Еврейская панорама"