Так получилось, что одной из первых моих журналистских работ было интервью с Эдуардом Кузнецовым, опубликованное на этом сайте.

Мы встретились в просторном доме недалеко от Иерусалима, в котором они с Ларисой Герштейн прожили многие годы. В саду росли тутовники и кусты граната, между ними бегали бесчисленные кошки с котятами, которых подкармливала Лариса. С балкона открывался прекрасный вид на столицу. Мы сидели на маленькой кухне, и Кузнецов курил одну сигарету за другой. Отрывал фильтр, засовывал половину сигареты в старый верный мундштук, чиркал зажигалкой и затягивался.

Когда мы начали разговаривать, он смотрел на меня с равнодушием и немного – с недоверием. Но вскоре в глазах его проснулся блеск, плечи расправились, на губах появилась улыбка. Мы пили кофе, и он с удовольствием рассказывает о тех давно прошедших событиях, которые изменили ход истории.

- Я не мог там жить, - рассказывал он. – Я ненавидел советскую власть. Меня бесило все, что я видел вокруг, я мечтал из этого выбраться. Я знал, что жизни у меня там нет и не будет. Меня тошнило. Иногда человек поступает не так, как ему выгодно, а как подсказывает его внутренний голос, жар в груди, который невозможно терпеть. То, что идет вопреки логике и соображениям о так называемом благополучии. К черту это благополучие, потому что есть что-то важнее, что-то больше, что-то, что сидит внутри, горит и требует от тебя немедленных действий. Своеволие – это доказательство себя как личности. Те, у кого оно не проявляется, представляют из себя не людей, а толпу.

- В двадцать два года вас посадили. За вами лязгнула железная дверь, вы оказались на зоне. Как вы там выживали? – спросила я.

- Первые семь лет с одной стороны я сидел очень легко, а с другой – очень тяжело. Сначала меня определи в лагерь строгого режима, и это было относительно легко. Я ничего не понимал, я должен был вжиться, обосноваться, утвердиться, это было очень важно. Первые года три-четыре были послабления в лагерях. Мы ходили в цивильной одежде, читали книги, у нас была интересная публика, мы там собирались, стихи читали. Потом вдруг меня вырвали и перевели в лагерь особо строго режима.

- Чем он отличается?

- О, это страшный лагерь. Во-первых, полосатая одежда. Во-вторых, дикий голод. И расстрелы на каждом шагу. За один год у нас расстреляли девятнадцать человек по статье 77 прим. За наколки на лице или на ушах, отрезанных, за то, что стукача назвал стукачом, это называлось "преследование заключенных, ставших на путь исправления".

- Это концлагерь?

- Какой концлагерь! Это хуже намного. И голод, дикий голод. Тогда я впервые съел собаку. Сидело там очень много интересных людей. Например, кардинал Слипый, его арестовали, как главу униатской церкви на Украине. Его посадили в 45-м, а в 63-м по просьбе Папы освободили.

Мама Кузнецова смогла найти адвоката, заплатила ему последние деньги, и он доказал, что его перевели незаконно. Через год его вернули обратно в "обычный" лагерь.

- Второй раз было легче?

- Да о чем вы говорите! Даже сравнения никакого быть не может! Надзиратели меня уважали, не трогали. Знали, что со мной можно иметь дело, я не стучу и никогда не попадусь. Вот у нас хлеб был мокрый. В лагере были две пекарни, одна для заключенных, а другая для надзирателей. Мы голодовку объявили, сняли директора пекарни и где-то в течение полугода нам приличный хлеб, пропеченный, давали. Ну что ты, мать, это совсем другое дело было! Меня не трогали, после обеда даже давали поспать.

Спустя семь лет отсидки Эдуард вышел на свободу. Ему было двадцать девять лет. Образования нет, зато есть запрет возвращаться в Москву.

- Сначала я работал на текстильном комбинате в ста километрах от Москвы грузчиком. А потом я женился, уехал в Ригу и стал там работать в больнице переводчиком с английского языка.

- А когда вы успели выучить английский?

- Как когда? В лагере. Мы получали книги, книг было много. И время было. Поэтому я учил английский. Я переводил медицинскую литературу по теме самоубийства. Тогда впервые в Советском Союзе разрешили исследовать эту тему.

- И вот, жизнь начала устраиваться…

- Ну нет, конечно. Я же добивался выезда в Израиль, а мне четко объяснили, что разрешения не дадут.

- А вы всерьез рассчитывали угнать самолет?

- А почему нет? Самолет – штука хорошая.

- Вы понимали, что вам не дадут угнать самолет?

- Мы понимали, что это маловероятно. Хотя мы летели под предлогом сионистского съезда, и, зная, как топорно работают спецслужбы, мы могли надеяться на то, что они не поверят в наш замысел и дадут нам улететь. Я рассчитывал на идиотизм ГБ.

В акции принимало участие шестнадцать человек, в том числе Эдуард Кузнецов, его жена Силва Залмансон, Иосиф Менделевич, Марк Дымшиц. Собирались лететь в Швецию, там попросить политическое убежище, а дальше уже перебраться в Израиль. Руководители группы принципиально решили, что обойдутся без насилия. Из оружия – только дубинки, которыми они собирались оглушить пилотов, связать и уложить в спальные мешки, чтобы они не замерзли ночью. Но угон самолета так и не состоялся, а участников побега приговорили к смертной казни.

- Что чувствует человек, когда сидит в камере смертников?

- Трудно сказать… Ждет смерти. Я себя утешал тем, что до меня расстреляли миллионы, а теперь пришла моя очередь. Кроме того, я же сидел за дело, а это не так обидно.

31-го декабря 1970-го года Кузнецова заковали в наручники, и четыре надзирателя вывезли из тюрьмы. Он был уверен, что его ведут на расстрел. Единственная мысль была: не показать страха.

- Я должен был достойно встретить свою смерть. Ну, а там мне объявили о замене смертной казни на пятнадцать лет заключения.

- Вы испытали облегчение?

- Я не поверил. Потому что никто ведь не знал, как приводят в силу смертный приговор. Одна из легенд гласила, что смертникам специально сообщают о помиловании, чтобы они расслабились и не сопротивлялись. Потом, правда, я получил телеграмму от Сахарова и Боннэр, мол, поздравляем. Но я все равно не верил. И только недели через две, когда меня из камеры смертников перевели в обычную камеру, я поверил.

- Как вы не сошли с ума?

- Я писал дневники.

- У вас была бумага, карандаш?

- О, это целая история. Сейчас я вам покажу.

Он уходит и возвращается с конвертом, из которого вываливаются прозрачные длинные отрезы бумаги, исписанные крохотным, миллиметровым почерком.

- Ха, такой бумаги нет на свете, кроме как в лагерях. В соседнем уголовном лагере делали радиодетали и заворачивали их в эту бумагу. А извозчик был у нас один на два лагеря. Он за пачку чая доставал мне эту бумагу. Я скатывал эти записи в тонкий рулон и ждал иногда месяцами, пока ко мне приедет на свидание кто-нибудь из друзей, кому можно доверять, и можно будет эти дневники передать на Запад.

В итоге "Дневники" Кузнецова были изданы во Франции в 1973-м году, а в 1974-м получили французскую премию "Гулливер".

Человек только тогда состоится как личность, когда он противостоит окружающей среде. В нацистской Германии человек обязан был быть против нацизма, а в коммунистической России – против коммунизма.

- А если бы вы родились палестинским арабом, вы бы что сделали?

- Во-первых, я бы покончил собой.

- А во-вторых?

- А во-вторых, служил бы Израилю.

В 1979 году в результате обмена на двух советских шпионов, арестованных в США, Эдуард Кузнецов вышел из заключения и репатриировался в Израиль. Всего в советских лагерях и тюрьмах он провел 16 лет.

- А если бы была возможность изменить что-то в вашей судьбе, вы бы ей воспользовались?

- Нет, я вполне доволен. Учитывая конечный результат, выяснилось, что все было правильно. Я ведь не сломался, не предал никого. Я достойно вынес все испытания. А сейчас, наконец, занимаюсь тем, что я люблю. Читаю книги и вспоминаю молодость.

Сегодня Эдуарда Кузнецова не стало. Он пережил Ларису ровно на год.

Светлая память…

А на фото фрагмент тех самых знаменитых "Дневников". Его Эдуард Самойлович подарил мне при нашей встрече.



Блог автора на Facebook